Церковь невидимая есть Царство Небесное с Господом Иисусом Христом во главе. В Ней множество членов, и каждый из них осуществляет несказанное богатство жизни и творчества, оправдывая слова Христа «в доме Отца Моего обителей много». Но все эти обители образуют единое царство, каждая из них есть нечто абсолютно-ценное, т. е. ценное не только для себя, а равным образом и для всех; здесь нет нигде разъединения и вражды; наоборот единство в многообразии осуществлено в высшей степени так, что Церковь эта есть «Едино Тело и един Дух» (Еф. 4, 4).
Церковь видимая, земная, есть тоже Царство Божие, однако, лишь становящееся: под благим руководством Иисуса Христа, при соучастии остальных членов Царства Божия, она движется в направлении к цели стать Единым Телом и Единым Духом. Вследствие неразрывной связи своей с невидимой Церковью, а также согласно своей цели осуществить сполна идеал целостного единства, спаянного любовью, также и видимая Церковь может быть по своей сущности не иначе, как Единою. В действительности, однако, члены ее образуют общины верующих, столь отличные друг от друга и столь, по-видимому, разобщенные, что мы привыкли говорить о христианских церквах, как будто окончательно решив, что здесь возможна чистая множественность. Из определения понятия Церкви явствует, что это невозможно, и потому в дальнейшем, говоря о церквах, т. е. пользуясь термином в неточном смысле, условлюсь писать его с малой буквы, а говоря о подлинной Единой Церкви писать с большой буквы.
Перед нами, таким образом, стоит вопрос, в каком смысле земную множественность церквей можно понять, как Единую Церковь. Рассматривать его я буду только со стороны отношения между православием и католичеством, полагая, что примененный мною метод может быть использован mutatis mutandis также и для решения вопроса в полном объеме.
Проблема сведения земной множественности к единству гораздо более трудна и сложна, чем вопрос о множественности в Царстве Божием. В самом деле, на земле, кроме множественности правомерной, допускаемой и даже требуемой идеалом, есть еще множественность дурная, проистекающая из заблуждений и искажений. Так, правомерна и необходима множественность национальных поместных церквей: различия их, выражающиеся в церковном быте, легендах, местных культах святых, в церковной музыке, в характере религиозных чувств и т. п. конкретных идеальных чертах общения человека с Богом, придают особенную интимную прелесть религиозной жизни и, дополняя друг друга, содействуют полноте единения мира с Богом. Они нисколько не нарушают внутреннего единства Церкви. Печальную ограниченность проявил бы тот христианин, который не мог бы сочувственно вжиться в религиозное настроение польского простолюдина, который, потеряв ребенка, молится, распростершись «кжижем», на полу церкви, или неспособен был бы приобщиться к чувствам, выраженным в бесчисленных покаянных «господи, помилуй» православного богослужения. Только те различия принадлежат к сфере дурной множественности, которые, содержа в себе заблуждения или зло, требуют отрицания и, следовательно, ведут к разобщению. Такая дурная множественность невозможна в Церкви и в церквах, потому что, как сущее и даже как становящееся Царство Божие с Иисусом Христом во главе, Церковь непогрешима. Однако, земные члены ее и даже обширные группы членов Церкви способны грешить и заблуждаться, поскольку они лишь частично осуществляют цель единения всех в Боге. Поэтому при возникновении разногласий между церквами встает мучительный вопрос, кто-же находится отчасти или сполна в состоянии отъединения от Церкви, или в лучшем случае, если несовместимой противоположности в действительности нет, вопрос, кто же проявил недостаток любви и мудрости, приняв согласимые отличия за противоречия истине или добру.
В спорах между католичеством и православием никто не мог и, надеюсь, не будет в состоянии привести доводы, которые с несоменностью устанавливали бы, что одна из спорящих сторон совсем не есть церковь, что она отпала от главы своей, Христа. Важнейший упрек католичеству, часто повторяемый, заострен до последних пределов Достоевским, который высказал его в «Братьях Карамазовых» от имени ученого монаха, Отца Паисия, такъ: «не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение. А напротив, государство обращается в церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, — что совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле, от Востока звезда сия воссияет»1). Еще гораздо глубже и утонченнее Достоевский выразил опасности, таящиеся в католицизме, в художественной форме посредством легенды о «Великом инквизиторе1». Не будем, однако, заниматься анализом этого сложного образа, упростим свою задачу, обратившись к Вл. Соловьеву, который выразил вопрос точно в наиобщей форме и вместе с тем дал справедливое решение его. «Рим, — говорит он, — по своему практическому характеру, прежде всего поставил заботу о средствах к достижению царства Божия на земле. — «В таком характере и направлении заключалась и великая сила Рима, и великая опасность для него. Опасность, в заботах о власти, как главном средстве или условии дела Божия на земле, забыть о цели этого дела и незаметно поставить средство на месте цели, забывая, что духовная власть есть лишь способ подготовить и провести человечество к царству Божию, в котором уже нет никакой власти и никакого господства»2.
В случаях, когда такое искажение имело место, виновны в этом были отдельные служители церкви, но не сама церковь. Если уж подсчитывать грехи церковных деятелей, не мало найдется их и у служителей Восточной церкви. Главный из них, по Соловьеву, в том, что «ревниво оберегая основу Церкви — священное предание — православный Восток не хотел ничего созидать на этой основе. В этом он был не прав. Святые предания есть первое и важнейшее в Церкви. Но нельзя на этом остановиться: нужна крепкая ограда, нужна свободная вершина. Ограда церкви — это стройно организованная и объединенная церковная власть, а вершина церкви есть свобода духовной жизни.»
Отнесение вины за счет отдельных лиц невозможно, однако, в такой области, как догматическое исповедание веры, принятое всею церковью, Поэтому с особенным волнением приступаем к рассмотрению разногласий в этой сфере: нет ли здесь абсолютно непримиримого противоречия между Востоком и Западом, обязывающего к выводу, что одна из сторон отпала от Церкви? Ответ на этот вопрос не так легко достижим, как кажется: он не может быть получен путем простого сличения по правилам формальной логики догматических положений, высказываемых католичеством и православием, а также отрицаний каких-либо догматов одной из сторон.
Дело в том, что Божественные тайны открываются человеческому уму лишь весьма неполно и несовершенно. Есть как бы запрет, налагаемый на всякое торопливое устремление в горние сферы для души, не подготовленной к этому полету всесторонне. Попытки расширить свою душевную жизнь путем вступления в новую область добра или Божественной истины всегда сопутствуются какими-либо на первый взгляд случайными стечениями тягостных обстоятельств, болезнями, несчастиями, страхами и т. п. Как будто нужно пройти через особенный искус или испытания, чтобы удостоиться движения вперед. Даже чтение какой-либо давно уже опубликованной книги, напр. такой, как «Неведомая брань» старца Никодима Святогорца, иной душе не дается даром. Оккультисты говорят, что есть особый дух, «страж порога», испытывающий человека на каждой ступени его движения вверх. Великая мудрость обнаруживается в этом строении мира, предохраняющем человека от таких шагов, которые могли бы, открыв передним сразу слишком широкий горизонт, вызвать головокружение и увлечь его в бездну падения, еще более глубокую, чем раньше. Так напр., в современной религиозно-мистической литературе в России намечается раскрытие какой-то новой истины о Божественности женского начала. (Вл. Соловьев, Флоренский, Булгаков, А. Н. Шмидт); но эта идея чуть брезжит в тумане, о закреплении ее в отчетливом догмате нечего еще и загадывать. И понятно; когда подумаешь о недисциплинированности человеческой души, особенно славянской, о глубоком нарушении в ней той целости, которая присуща целомудрию, становится ясно, что такое учение только для некоторых душ было бы стимулом к созерцанию чистоты и красоты божественного начала в женщине, а большинству оно дало бы лишь повод к новым соблазнам и извращениям, которых и без того не мало, как на Востоке, напр. в виде хлыстовства, так и на Западе, напр., в чувственной мистике.
Если принять таким образом во внимание, что человеческий ум удостоился откровения только немногих моментов полноты Божественной жизни, то нас перестанут пугать различия в вероучении католичества и православия. Самое определенное на первый взгляд противоречие, напр. католический догмат Filioque и отрицание его православием, может быть снято дальнейшим догматическим развитием. Ведь несомненно, что все три Лица Пресвятой Троицы соучаствуют в бытии друг друга. Настанет время, когда Церковь раскроет догматическое учение об этом отношении Отца и Сына к Духу Святому, Духа Святого и Отца к Сыну, Сына и Духа Святого к Отцу. Тогда на каком-нибудь вселенском соборе, путем совместной работы Восточной и Западной Церкви, догмат Filioque быть может, будет осложнен такими дополнениями и разграничениями, которые сделают его приемлемым для всех христиан. Аналогичные соображения приложимы к догмату о Непорочном Зачатий. Это учение есть первый подход к решению вопроса о Божественности женского начала. Когда Церковь полнее раскроет учение о природе Пресвятой Девы Марии, тогда, быть может, сомнения, вызываемые католическим догматом, рассеются.
Несравненно более велика трудность, заключающаяся в различии основного принципа иерархического строя церкви на Востоке и Западе. В православной церкви епископы равны друг другу, патриарх есть лишь «первый среди равных» и высшею инстанцией является собор. В католической церкви Папа стоит неизмеримо выше зависимых от него епископов; мало того, когда он говорит с кафедры, он не зависим от собора, так как определения его «не преобразуемы сами по себе, а не по согласию церкви» (ex sese, non autem ex consensu ecclesiae irreformabiles esse).
Соборный строй церкви аналогичен республиканскому строю государства, а в основу католической церкви положен монархический принцип. Что же соответствует истине и добру? Для христианина нет никакого сомнения, что мир построен согласно монархическому принципу. Εἴς κοίσαωος ἔστω и этот Единый Властитель мира есть Бог. Однако отсюда вовсе не следует, что монархический строй вселенной должен иметь копию на земле в форме политических и религиозных общин, монархически управляемых одним человеком. Быть может, наоборот, именно чистота осуществления монархического принципа требует всегда или, по крайней мере, на известной ступени развития республиканского и соборного строя на земле. Ответить на этот вопрос можно лишь исходя из разработанной метафизической системы. Я попытаюсь решить его, опираясь на развиваемое мною органическое миропонимание, особенно поскольку оно содержит в себе учение о том, что мир есть иерархически построенная система личностей, актуальных и потенциальных (см. мою книгу «Мир, как органическое целое»). Учение о мире, как иерархической системе личностей или индивидуумов, существует в весьма разнообразных формах; таковы, напр., столь разнородные системы, как учение Лейбница, Эд. Гартмана, Вундта, В. Штерна и др. Примером может служить такое бытие, как государство. Множество человеческих индивидуумов вовсе не исчерпывают сущности государства. Это высокое органическое единство возможно лишь потому, что человеческие личности в нем объемлются более высоким началом, снимающим обособление индивидуумов друг от друга и превращающих их в граждан, способных к координированным целесообразным социальным актам (напр. судебное производство, война и т. п.) сверхчеловеческого порядка (не индивидуально-человеческим, а социальным). Это единое начало в основе государства есть личность высшего порядка, придающая всему общественному целому личный и индивидуальный характер, природу «Объективного духа», по Гегелю.
Такое строение мира можно проследить и вверх и вниз. Так, спускаясь вниз можно признать, что каждая клетка человеческого тела есть живое единое существо (организм и индивидуальность низшего, чем человек, типа), и все эти существа подчинены человеческому я, личности, высшего, чем они, порядка. Вверх тоже строение: человеческие общества суть организмы развивающегося человечества, которое в свою очередь подчинено, через более или менее длинный ряд посредств единству Вселенной. Во главе мира стоит сверхмировое начало, Бог, завершая иерархически-монархическое строение всего бытия: конечно, отношение Бога к миру во многом абсолютно несравнимо с отношениями идивидуумов высшего и низшего порядка внутри мира, но все-же есть и такие стороны Его деятельности, которые дают право называть Его Царем небесным не только для Царства Божия, но и для нас, грешных.
В этом строении мира всякое высшее начало, подчиняющее и объединяющее свои элементы, стоит всегда на высшей ступени бытия, чем его элементы: так, 1. человеческое я не есть одна из клеток человеческого организма, 2. объективный дух не есть один из граждан государства, 3. Бог не есть один из элементов мирового бытия и т. п.
Акты государственного целого так сложны и отличны от индивидуально-человеческих, что граждане могут быть носителями лишь некоторых элементов их и иметь сведения о целом только в форме схематических или отвлеченных понятий. Так, международные отношения, меры предосторожности, принимаемые одним государством против другого и т. п., основываются на восприятиях, глубоко отличных от наших, так как общение отдельных граждан дает каждому из них лишь жалкие обрывки сведений о чужом государстве, да и сами граждане этого чужого государства, даже вожди его, часто не могут сознательно формулировать цели своего народа, поэтому нередко действия государства, опираясь на иные восприятия и служа иным целям, чем то, что происходит в душе отдельных членов его, стоят в резком противоречии с некоторыми чертами индивидуального характера граждан его; вспомним, напр., джентельменство англичан в личных сношениях и «коварство Альбиона» в международной жизни, мягкосердечие русских и внутреннюю свободу в личных сношениях и жестокость России к своим гражданам, а также безграничное попирание их свободы. Вероятно, в этих свойствах государства обнаруживается мудрость и дальновидность, целесообразный выбор средств в данной обстановке, превосходящей меру понимания человека.
Таким образом немыслимо, чтобы отдельный гражданин, напр., монарх был в полном смысле слова Душою народа. Только в редких, исключительных случаях великий государь (Петр Великий) или какой-либо другой гениальный государственный деятель (Бисмарк) до некоторой степени приближается к тому, чтобы воплощать в себе, да и то лишь некоторые отдельные устремления своего государства. Фактически даже наиболее самовластный монарх принимает большинство решений в согласии с правительственным целым, т. е. так, что они вырабатываются сверхчеловеческим единством. Неудивительно поэтому, что по мере усложнения жизни и усовершенствования техники государственного управления и законодательства, все шире распространяется представительный образ правления и все чаще монархический строй даже совсем сходит со сцены, уступая место республиканскому. Иногда даже монархия есть ничто иное, как замаскированная республика, напр., Англия, где король есть «primus inter pares» (Прим.: Аналогичные соображения о высокой ценности представительных форм правления и о том, что принятие решения по большинству голосов основано не на механическом принципе, развиты мною уже давно в статье: «О народовластии» в журнале «Новый Путь» 1904 г., декабрь.)
Все сказанное еще с большею уверенностью может быть повторено о Церкви, потому что о ней, благодаря откровению мы знаем больше, чем о государстве. Во главе Церкви стоит Сам Бог, Иисус Христос. Задача Церкви — соединить всех верующих так глубоко, чтобы мы были во Христе «Едино Тело и Един Дух».
Христос есть не душа Церкви, а Дух; следовательно, и единое Тело Церкви содержит в себе не грубое непроницаемое вещество, более разъединяющее, чем соединяющее людей, а Преображенную Телесность. (Прим.: См. Н. Лосский, Мир, как органическое целое, о возможности глубокого перерождения вещества; см. также мою брошюру «Материя в системе органического мировоззрения» и брошюру «Современный витализм». О духовном теле без вещественной раздельности и тяжести, см. соч. Вл. Соловьева, напр., в его «Духовных основах жизни», собр. соч. III т., стр. 341).
Следовательно, верующие подлинно приобщаются к Церкви лишь в той мере, в какой они, возрастая в своей духовности, достигают и в своей телесности, хотя бы в некоторых отношениях, Преображения. К этой великой цели ведет не только повседневное упражнение в христианских чувствах, мыслях и делах, но и выполняемое с должным расположением духа Таинство Евхаристии. Множество христиан, приобщаясь Тела и Крови Христа, в порыве чувств и настроений, снимающих эгоистическое обособление людей от Бога и друг от друга, становятся хоть временно и частично, хоть на один миг членами Единого Тела и Духа.
Кто-же из людей в этом мистическом единстве, в Единой Церкви может считаться верховным выразителем ее мысли и воли? Думается есть только одно такое лице — Богочеловек Иисус Христос. Никто из людей не может заменить этого вечного Царя ее и быть в течении своего верховного служения Церкви хотя бы только в делах веры и нравов, постоянным выразителем мнения ее, осуществляя в себе как бы новое воплощение Христа. Такое учение было бы возможно разве лишь для тех, кто низводит Иисуса Христа на степень лишь учителя, одного из многих учителей (Будда, Конфуций, Моисей, Магомет и т. п.) Остается, таким образом, думать, что в видимой церкви на земле высшею инстанциею в основных вопросах веры, жизни и устроения Церкви может быть только сверхчеловеческое единство вселенского собора, к нему более, чем к какому бы то ни было другому собранию верующих, применимы слова Господа «где двое или трое собраны во Имя Мое, там Я посреди них» (Мат. 18, 20). Лишь в отдельных случаях, в сравнительно ограниченной сфере, в области тех нужд церкви, которые требуют быстрого отклика, можно полагать, что Дух Христов, ради устроения Церкви, говорит через одного из иерархов. Будущий вселенский собор, составленный из представителей Восточной и Западной церкви, может быть признает таким иерархом Святейшего Отца, Папу Римского. Тогда Церковь получила бы строение, сочетающее в себе соборный принцип с монархическим в такой форме, которая устраняла бы соблазн, будто есть на земле человек, имеющий притязание быть преемником Иисуса Христа на Его Престоле.
Трудно будет выработать начала такого строя Церкви. Он не может быть результатом беспринципного, эклектического компромисса. Поэтому я отдаю себе отчет в том, что нормы его должны быть выработаны сверхчеловеческою мудростью Вселенского Собора, и ограничиваюсь лишь формулировкою этой задачи. Но раньше, чем покинуть эту тему, я бы хотел обратить внимание на следующее печальное обстоятельство. Кроме вопроса об истинности того или иного принципа строя Церкви, обсуждение этой проблемы затрудняется возбуждаемыми ею страстями, политическими и личными. Политические страсти отличаются большою остротою, но еще более едкий характер имеет личная страсть, гордыня, обуздание которой необходимо для соединения церквей. В самом деле, иерархи Восточной Церкви должны будут при воссоединении смиренно признать первенство Папы, хотя бы и в весьма смягченной форме, а Святейший Отец должен будет сделать еще большую уступку, именно согласиться на новые ограничительные комментарии к догмату о его непогрешимости, еще не высказанные при первой формулировке догмата.
Согласно сказанному, воссоединение церквей в форме равноправного сочетания их в единой земной организации невозможно без дальнейшего догматического развития. Однако некоторые православные богословы отвергают возможность догматического развития, указывая на то, что божественные силы, проявляющиеся в Церкви, всегда остаются неизменными. Недоразумение, кроющееся в этом возражении против воссоединения с Западною Церковью, весьма обстоятельно разъяснено Вл. Соловьевым. Поэтому я ограничусь лишь ссылкою на его соображения по этому вопросу. Соловьев указывает на различие между божественною и человеческою стороною Церкви: «В области Божественного бытия несть изменения ниже преложения стен. Все изменяющееся и совершенствующееся в истории Откровения принадлежит к человеческой стороне церкви как внешняя природа лишь постепенно открывается уму человека и человечества, вследствие чего мы должны говорить о развитии опыта и естественной науки, так и Божественное начало постепенно открывается сознанию человеческому и мы должны говорить о развитии религиозного опыта и религиозного мышления». Подчеркнутые слова прямо показывают, что прогресс здесь полагается в человеке, а не в Божестве3.
Свою мысль Соловьев далее обосновывает путем рассмотрения «истории христианских догматов от времен апостольских и до разделения церквей». В первоначальной церкви он находит один только перводогмат «совершенной богочеловечности», в котором «логически заключается вся полнота истины» (стр. 283), однако раскрытие этой истины в расчлененной форме ряда догматических определений потребовало напряженной работы нескольких веков, причем нередко великие учители церкви высказывали мнения, несогласные с истиною, пока Вселенский Собор не вырабатывал соответственного догмата.
До сих пор я говорил лишь о тех сторонах вопроса, которые выразимы в отвлеченных понятиях. Теперь нужно коснуться, быть может, самой трудной и темной стороны дела. Идею воссоединения церквей нередко объявляют неосуществимою потому, что «дух» католической церкви чужд русскому православному человеку. По поводу взглядов И. С. Аксакова на этот вопрос Вл. Соловьев говорит: «Внутренняя сущность всех его возражений может быть прямо сведена к тому утверждению, что римское католичество претит русскому народному духу и чувству» (стр. 235). Здесь два «духа» стоят друг против друга во всем своем индивидуальном своеобразии и не приемлют друг друга. Каждый из них потенциально есть всеобъемлющее начало, способное любовно охватить весь мир, но оба они реализовали в своей человеческой природе лишь малую часть своих возможностей и усматривают друг в друге прежде всего сторону ограниченности. Четкие формы, острые грани внешности иезуита на нравятся нам; кажется, что под этими внешними чертами таится нечто уклонившееся в сторону недолжного. Вероятно, такие же чувства пробуждаются у католика при созерцании округлых форм, мягких, расплывающихся линий, присущих внешности русского Иерарха. Надо однако помнить, что смутные антипатии к чужой индивидуальности нередко бывают обоснованными низшею стороною нашего я, чаще всего нашею собственною ограниченностью. Так, зачастую нас отталкивают чужие достоинства, если у нас их нет, и мы зорко подмечаем ограниченно-человеческую сторону этих достоинств. В тех случаях, когда мы почему-либо вступаем в неприязненные отношения с западными народами, мы воспринимаем их выдержку, выработанность форм, настойчивую волю в дурных аспектах педантизма, жесткости, злопамятности, неумения прощать и т. п.; так же несправедливо относятся и к нам, воспринимая русскую мягкость, незлобивость, искание примирения в отрицательных аспектах мягкотелости, пассивности, беспринципности. Когда пелена спадает с глаз наших, мы усматриваем чужую индивидуальность в ее положительной бытийственности, как творение Божие, незаменимое никаким другим существом и ценное именно в своеобразии его духа. Хвала Господу, создавшему бесконечное разнообразие бытия: чего нет у нас, то есть у других и, вступив в гармоническое, любовное отношение друг к другу, мы достигнем сообща, друг в друге совершенной полноты бытия, став «Единым Телом и Единым Духом».
Вместо гаданий о сокровенном «духе» католической церкви сосредоточимся лучше на деяниях великих подвижников ее — святых Франциска Ассизского, Бернарда Клервосского и др., тогда мы проникнемся любовью к ней и она явится перед нашим взором в светлом одеянии; то же самое пусть сделает и римский католик в отношении к православной церкви, пусть он подумает хотя бы о том добре, которое творится в тиши ее обителей духоносными старцами, и поймет высокий дух, таящийся под ее скромными формами.
Каждый шаг на этом пути требует пробуждения в нашей душе главной, но и самой редкой добродетели, христианской любви. После длительного обособления и даже отчуждения, многим будет не легко пробудить в себе живую симпатию к другой церкви, придется сначала воспитывать себя в этом направлении. На первых порах было бы хорошо уж и то, если бы в церквах и костелах во время богослужения возносилась к Богу молитва о всех высших иерархах ««Соборной и Апостольской Церкви», о Папе Римском и всех Восточных Патриархах. Такой обычай служил бы напоминанием каждому верующему, что мы не чужие друг другу, что все мы «Едино стадо» и Пастырь у нас Един.
Н. Лосский.